«Больно было... Хорошо было...»: вышел первый том дневников Ольги Берггольц // Открытая Россия (09.05.2017)

В издательстве «Кучково поле» вышел первый том полного собрания дневников лениградской поэтессы Ольги Берггольц, которая еще при жизни заслужила статус «Ленинградской Мадонны». Именно ее стихи, ее краткая формула «Никто не забыт! Ничто не забыто» стали символом мужества ленинградцев во время Второй Мировой войны. Берггольц вела дневник с 1923 года, а закончила за четыре года до смерти в 1971 году. Для публикации он изначально не предназначался, а потому является по-настоящему интимным. Но с возрастом, хорошо понимая, что она пишет не только для себя, но и для вечности, в дневниках появляется всё больше рассуждений на злобу дня. Берггольц еще при жизни стала не просто поэтессой, но явление ленинградской действительности и советской культуры, а потому первая полная публикация — одно из литературных событий 2017 года.

1927 год

Среда 18 мая.

Мне очень нехорошо. Как я наш дом ненавижу! Противный, сплетничающий, грязный, мещанский — червивый... Да, мне очень нехорошо. Дома отец и мать — нудные, раздражительные, — ворчат, нудят, ноют... Ну что это за хамство — приказывать, чтоб я ровно в 11 была дома, — когда весна, когда наступают белые ночи, и Нева, и закаты...

Уж не прикажут ли они мне есть в 8 часов манную кашку, а в 9 ложиться в постельку? Кто я-то — Люська или Муся?

Они требуют от меня исключительной серьезности, «благоразумия», требуют учебы, заработка, да разве я не имею права повеселиться, пожить хорошо так, чтобы вспомнить молодость? Они забыли, как они жили... или хотят и меня заставить терпеть то, что сами переносили... А мне маму жалко, и я не могу грубо и резко сказать ей, что хоть она и считает меня за «ничтожество» и за «девчонку» — я не то и не другое. Да нет, уйду осенью... Только силой запастись надо. И заработок тоже... Но работу на ф<абри>ке с ученьем совмещать— невозможно...

А сесть Борьке на шею... а иметь ребенка — нет.

20 мая. Пятница.

Вчера днем долго с Борисом по кладбищу А<лександро>-Н<евской> лавры ходили. На могилу Достоевского положили тополя две распускающиеся ветки. Около могилы Рубинштейна целовались и хохотали... Но Борька (будущий муж Берггольц — поэт Борис Корнилов. — Открытая Россия) распустился здорово: к чему такое обилие сальностей, обливание грязцой наших интимных отношений, такие циничные издевки над 1 маем!? Я начинаю презирать его в те минуты, он кажется мне приземистым, гаденьким...

Вечером пошли на «Любовь под вязами». Ой... как хорошо...

Вот какой любви хочу... А я — разве я не смогу так любить, как Эди? Кого? Борьку так любить или другого? Борьку — сейчас; надо его так любить... Скоро поедем в лес, может быть, для того, чтобы принадлежать друг другу. Но как я боюсь повторения первого мая... Все, только не 1 мая...

...А березы в зеленой дымке, и все короче ночи... Тополи сильно пахнут, растет трава.

Мы любим друг друга. Мы любим и хотим друг друга. Любим и хотим... И так будет — скоро. Я боюсь только, что это не даст мне удовлетворения. Конечно, ребенка боюсь и не хочу...

...Неужели над этими строками смеяться буду, как над теми дневниками? Да, наверно...

В ЛАПП’е в воскресенье, наверное, экзамен держать... Меня за стихи ругают, пишу мало и плохо.

Скучно в ЛАППе!!

Троцкий прав... Да нельзя писать под диктовку... Ой, писать некогда.

Еду в Д<ом> П<ечати>. Ой, ни анкеты, ни автобиографии не написала.

Вечером.

Нет, для того, чтобы Бориса «прибрать к рукам», — одной любви недостаточно: надо характер. Например, сегодня: говорили с ним, и все — конечно, намекал на Гора и к нему ревнует, потом подошел ко мне рыжий, мы с ним поговорили, прошли в комнату, сели на окно, стали говорить. Борька раза два заглянул. Вышли мы потом; я подошла к Борьке; он сбросил с плеча мою руку, стал ломаться, узнав, что я иду на лекцию, — стал уходить, ничего не говоря... Я попрощалась с ним, пошла на лекцию. Он, наверно, думал, что я стану уговаривать его, за ним пойду... Не тут-то было... Я ушла и звонить не стала.

Дрянность какая... «му-ж!!»...

Кто же Борька? — За последнее время этот вопрос част у меня. С одной стороны, большая любовь ко мне; я знаю, он чуток, способен на самопожертвование; у него и сила воли есть; горд; не глуп.

С другой, какое-то пренебрежительное, снисходительное отношение ко мне; почти вечные насмешки, издевочки... Бахвальство, которое угрожает перейти в самодовольство. Что Корн<илов> часто бахвалится, я замечаю, — я не так-то наивна, как ему думается; а он говорит, что чуть не повесился зимой, — где ж тут самодовольство? Это еще ничего не говорит... нет, он не самодоволен, но может стать самодовольным, тенденция у него к этому есть.

Он или неискренен, наигран в своем поведении, или действительно таков. Да, я часто замечаю наигранность, ломанье, и он кажется мне чужим. Иногда мне думается, что мы недолго проживем вместе... Я не выдержу его мелочной деспотичности...

Нет, я поступлю вот как: увижу его, наверное, в воскресенье, — завтра иду на «Фауста» ... — рада. Сделаю вид, точно все как надо, первая ни о чем не заговорю, но обращение немного переменю.

Пора ему перестать глядеть на меня, как на ребенка. Надо с ним тверже поступать. Я его достаточно... приручила, теперь нужна дрессировка. Он сам мне будет благодарен за нее потом. Конечно, он не заметит ее, как не знает о том, что мне больно за его встречи с Еленой, что я боюсь его встреч с Татьяной, очень, очень боюсь. Но на этом он НЕ сыграет и не узнает об этом.

Я люблю его... и должна его переделать...

26-го мая 1927 г. На календаре 22 мая, воскрес<енье>.

Мне страшно писать...

Но буду. О 22 мае 1927 г<ода>. Воскресенье.

День тогда был зеленый, с легким ветром и большим солнцем. Я глядела на березы, и сердце екало, я падала на кровать, смеялась и знала, что сегодня так будет... Я знала... я знала...

И было. На правом берегу реки Невы, далеко от города, где совсем по-деревенскому, пашут, и лес шумит; среди ольх, еще не оперившихся, на земле, сырой и душистой, выпершей подснежниками; под небом и пеньем жаворонков — мы мужем и женой стали...

У Борьки зеленые, густые глаза были...

Больно было... Хорошо было... Хорошо... было... нам.

31-го мая. Вторник.

Дни после 22-го — дней 5-6-4 — были как праздник сплошной... Они были так сочны от радости, как яблоко соком... Какие мы счастливые были...

А потом опять по-старому стало. Отчего? Не знаю. В воскресенье приехал А<натолий> К<оссов>. Потом приехал Борька. Увидал А<натолия> — завертелся и ушел... Так мне нехорошо стало, что подошла и на календаре 22 переменила на 29...

И вот, вчера и сегодня... Он хоть 22<-го> и говорил, что «будем до осени ждать», а ведь я знала, что «не дождаться»... И вот теперь он мучается, «каждые полчаса» — пытка ему... И когда я ему говорю, что приду скоро, в конце той недели, — ему все кажется долгим сроком... Он суетится, ему нехорошо, да, я знаю, ему очень тяжело... И он эгоистично не считается с моим состоянием. А я ему говорила: в субботу, 4-го, должно быть... Ну, нужно сходить к а<кушер>ке, я не хочу себя связывать...

Я не могу «быть у него» раньше, чем 15–17, в крайнем случае — 13<-го>...

Сегодня говорила с Володькой Б. Он мне рассказывал о своей связи — и меня омерзение взяло...

Остро-остро заговорила тоска о Боре... Я бежала в Д<ом> П<еча-ти>... Ох, как обрадовалась ему...

А мысль копошится — вдруг прав В<олодя> Б., и Боря тоже живет с кем-нибудь?.. Нет, не верю, тогда бы не был таким нетерпеливым.

Борька! Я знаю, что ты мучишься, что... знаю я все, Борька! Было и со мной так, что белой ночью охватит тоска, жгучая, огромная... Небо в саду кажется слепым и бездонным, из груди точно тянется что-то; потом придешь из сада домой, раздеваешься медленно и смотришь на грудь в зеркало. И когда лежишь в постели, чувствуешь свое большое, крепкое тело и бархатистую кожу...

А тоска все не проходит... Она заставит протянуть руки — к тебе, потянуться до боли, до хруста... Потом захочется, чтоб около лежал ты — сильный, тяжелый, любящий... Чтоб ты ласкал меня — грубыми, нежными руками... Потом тяжело дышать станет и страшно думать...

Но я думаю... но я думаю... да, о том, что хорошо сейчас стать твоей...

И тяжело станет...

Борька, Борька!..

Зачем слова такие... рахитичные, что ползают по бумаге, — да, слюнявые и рахитичные, как из банального романа?

Любимый, прости меня... но ведь я затем так, чтоб потом хуже не было... Любимый, подожди!..

А иногда, когда идешь с ним, и он, насупленный, молчит, — гнусь забирает: господи, подумаешь! «Скучный, как муж»... действительно... Как он не любит, когда его ругают!.. — Призрак самодовольства?..

Буду долго ночью заниматься... А вот социологию — учила-учила, а вдруг задают вопрос — и не могу ответить!..

Оригинал статьи