23 августа 2014
Общая судьба большинства великих книг состоит в том, что их никто не читал, хотя все думают, что читали. Количество пересказов в прессе и специальной литературе таково, что мы уверены: мы отлично знаем, что там написано.
К великой книге Маклюэна это относится больше, чем к какой-либо другой. С одной стороны, все слышали, что это такая «библия» современных медиа и читали пересказы. С другой стороны, открывать самого Маклюэна мало кому придет в голову, а если и придет, то путанное сложное эссеистическое изложение совсем не располагает к тому, чтобы дочитать книгу до конца.
В результате все твердо знают, что Маклюэн, во-первых, учил, что «media is message», точнее даже так «медиа это мессадж», во-вторых, что Маклюэн делил медиа на холодные и горячие, очевидно как бывает холодный и горячий цех в ресторанах. Хотя какие именно медиа проходят по горячему цеху, а какие по холодному — многие уже путают.
Еще все помнят, что благодаря телевидению мир превратился в глобальную деревню, где сплетни с одного конца на другой перелетают почти мгновенно и люди часами судачат о личной жизни тех, кого видели только по телевизору. На этом наше знакомство с идеями Маклюэна как правило заканчивается.
Поэтому чтение «Понимания медиа» чревато массой сюрпризов, не говоря уж о том, что это просто увлекательная кига с кучей метких формулировок, ярких афоризмов и глубоких мыслей. Чего стоит мимоходом брошенное замечание, что «Голосу Америки» вместо многочасовых рассказов о том как прекрасна американская демократия лучше просто передавать на Советский Союз джаз. С поправкой на рок-н-ролл это наблюдение было взято на вооружение (правда прежде всего не американцами, а англичанами на Би-БиСи) и дорого Советскому Союзу обошлось.
Прежде всего, Маршалл Маклюэн (1911-1980) пишет не о «медиа», в значении, как мы употребляем сегодня это слово, а о «медиумах» — то есть любых опосредующих взаимодействие человека с внешней средой системах и артефактах. Будь-то стул, оружие, автомобиль, телефон или телевидение. Всё это — «посредники», внешние расширения человека. И на самом деле афоризм Маклюэна звучит «The Medium is the message», то есть «Посредник является сообщением».
Речь, повторюсь, идет не о масс-медиа в повседневном смысле, а об абсолютно любом человеческом инструменте-посреднике. Автомат Калашникова (пока писалась эта статья, пришла скорбная весть о кончине великого конструктора-оружейника) — это еще какое сообщение, это настоящая бездна смыслов, — оружие уравнивающее шансы партизана и высокотехнологичного военного, — вырвавшаяся даже в геральдику — этот автомат изображен на целом ряде гербов — Мозамбика (герб и флаг), Зимбабве, Восточного Тимора.
Как появляются медиумы? Маклюэн предлагает теорию, которую при его пересказах обычно опускают, хотя она является для его логики центральной. После того как на тот или иной орган человека возникает критическая нагрузка, наша центральная нервная система, чтобы защитить себя (грубо говоря — от боли) производит ампутацию этого перегруженного органа. Отделяет его от себя. Трансформирует его во внешнее орудие.
Столкнувшись с холодом наша ЦНС изобретает одежду и костер. Устав сбивать в кровь кончики пальцев, разрывая тушу убитого животного или выкапывая из земли коренья, ЦНС переводит перегруженную функцию вовне, изобретая ручное рубило или палку-копалку.
Вся технологическая цивилизация есть совокупность орудий, охлаждающих наши перевозбужденные нервы и выступающих как наши искусственные органы — продолжение рук, ног (колеса), ягодиц (стул), глаз (прицел ружья) и т.д.
Это овнешненное орудие, медиум, и есть сообщение, мессадж. Медиум меняет наше представление о реальности и границах возможного. Каждый новый медиум заново пересоздает наш мир. Человек с ружьем или человек с киноаппаратом никогда уже не будет прежним в восприятии им мира.
Не только орудие модифицирует нашу жизнь, но и мы модифицируемся орудием. Это, помимо прочего, означает, что создаются новые точки перегрузки, в свою очередь требующие ампутации и овнешнения. Иногда изобретения делаются ради одних целей, а используется совсем для других. Эдисон изобретал фонограф, чтобы записывать телефонные разговоры, а главным вкладом звукозаписи в цивилизацию стало распространение даже не речи, а, прежде всего, музыкальных записей.
Маклюэн для того и делит медиумы на холодные и горячие, чтобы отличить те из них, которые создают колоссальную дополнительную нагрузку на нервную систему, поступающую извне, от тех, которые нервную систему разгружают.
Такие горячие медиа как печатное слово, радио или кино буквально забивают все наши каналы восприятия, заполняя нас своим содержанием, подавляя наше воображение, преподнося свое «сообщение» с полной принудительностью. Эти медиа связаны с трансформацией письменной речи — и радио и кино это нечто вроде книги, определенной и принудительной, но только в своей сфере восприятия.
Другой тип медиа, связанных с трансформациями устной речи, разговора, — это холодные медиа: телефон, телевидение. Они не забивают каналы восприятия, а напротив, требуют от нас максимально высокой вовлеченности в процесс, участия, достройки. Маклюэн, искусный наблюдатель (и, отчасти, творец) мифов связанных с теми или иными медиумами, шутит, что «до девок, коль на них очки, уже не падки мужички» — женский образ, дополненный очками, и та уже переполнен, нагружает нервную систему мужчины, заставляет защищаться (очки=училка=та, кто вкладывает в нас своё содержание), и напротив, темные очки вовлекают в игру, в достраивание, в поиск загадки, в желание погружения. Именно поэтому существует книга, а существует полная ей противоположность — детектив в мягкой обложке.
Может показаться совершенно несогласным с обывательским представлением утверждение Маклюэна, что телевидение — это холодное средство коммуникации. Мы привыкли думать о ТВ как «зомбоящике», который полностью подавляет интеллект, волю, загружает нас своим содержанием.
Мы полагаем, что мы заморочены телевидением. Однако Маклюэн вошел в историю как теоретик телевидения и, конечно, он прав. Если радио или кино — это морок возбуждающий, веселящий газ, то телевидение — это расслабляющий, даже парализующий морок — морок усыпляющий.
Во-первых, вовлекая в участие телевидение вместе с тем и парализует, рассеивает внимание, утопляет. На киноэкране мы смотрим на детали. В телевизоре воспринимаем только размытое целое. Во-вторых, не забудем, что в России мы живем в мире очень специфичного телевидения.
До начала 1990-х это было, по сути, радио (Гостелерадио), где визуализированный Левитан-Кириллов зачитывал послания от Партии и Правительства, а перемежалось это в основном кино, то есть одним средством сообщения, вставленным в другое. Такой искусственно горячий, не по телевизионному определенный и пропагандистский характер сохраняет наше телевидение и по сей день.
С ТВ повторяется тот же эффект, какой Маклюэн отмечает в связи с русской (тогда еще советской) прессой: из-за того, что печатная книга и газета пришли в Россию почти одновременно, газета в России похожа не на газету — пространство развлекающее читателя пестрой смесью заполняющей промежутки между рекламными объявлениями, а на книгу — собрание монологов литературных мандаринов: «Утренний Проповедник», «Вечерний Проповедник» и «Еженедельный Проповедник».
Так же мало похоже на телевидение и наше телевидение, превращающееся в радио, перемежаемое кино. Вместо ненавязчивого расслабляющего (и отупляющего, — заметим) участия, предлагающее дополнительную нервную перегрузку лозунгами и директивами. Впрочем, и в таком виде телевидение проявляют свою холодную природу.
С момента установления его доминирования в 1970-е, эмоциональный накал Великих Свершений ушел и советский человек погрузился в дремотный паралич, в котором даже великие и ужасные события распада СССР, пееворот 1993 года, терроризм, переживались им сомнамбулически, на пятой точке.
Наконец, в третьих, не будем забывать, что телевидение 1960-х, в эпоху Маклюэна, это визуально бедное, если не сказать убогое изобразительное пространство, свободное от тех бесчисленных спецэффектов, которые подчиняют себе внимание сегодня, временами превращая телевидение в кино.
Современную эпоху, эпоху электронных медиумов, Маклюэн жестко отграничивает от предыдущей эпохи медиумов механических. Механицизм, формируемый единообразными последовательностями письменной и особенно печатной культуры как универсальными формами восприятия, формирует национализм как форму социального объединения — все читают одинаковую книгу и одинаковую газету на унифицированном языке, и специализм как форму взаимодействия человека с миром — каждый занят определенным делом, занимает место фрагмента во всеобщем разделении труда и социальной жизни. Напротив, автомат, работающий на электричестве, в отличие от механизма, не усиливает твое движение, а движется сам, позволяя тебе оставаться пассивным. Специализм отходит в прошлое.
Электронная эра ведет к тому, что Маклюэн называет «имплозивным сжатием», то есть с силой и скоростью распространения взрыва реальность сжимается под воздействием электронных медиумов, перестает дробиться — напротив, трансформируется в целостное поле. Мир становится «глобальной деревней» где можно перемещаться между странами со скоростью перехода с одного конца на другой, а между континентами со скоростью перехода до соседней деревни. Масс-медиа этой глобальной деревни снабжают нас слухами и сплетнями. А горячие средства коммуникации, такие как радио, превращают нации в архаические племена с первобытной моралью и инстинктами, предводительствуемые в грабительских набегах своими фюрерами. Если книга формирует национализм, то радио — трайбализм. Есть известный анекдот, как Маклюэн сделал на его взгляд очень удачное бизнес-вложение, — формулу соединения, позволяющего удалять с мужского белья неприятный запах мочи, но оставлять все другие запахи. С его точки зрения наступала эпоха, когда запах как медиум в новом «племени» будет востребован как важный коммуникатор, а эра чисто вымытого и постиранного стерильного человека-специалиста подходит к концу.
Как мы знаем, Маклюэн ошибся. При том, что произошедшее на самом деле неопровержимо следовало из его центральной теории — ампутации и овнешнения перегруженного органа. После того как мозг человека электронной эры был перегружен вынесенной вовне центральной нервной системой, он решил тоже себя овнешнить. Так появился Интернет — средство самозащиты человека печатной культуры в эпоху электронного трайбализма.
Если изобразить Интернет как систему медиа уже описанных Маклюэном, это будет пишущая машинка, подключенная к беспроволочному телеграфу, которая транслирует на телевизионный экран книжные и газетные публикации, наряду со вставками фотографий, фонограмм и комиксов, позволяя вести телефонные разговоры без участия голоса. Чудовищный монстр, конечно. Но интегральная характеристика этого монстра вполне ясна: Интернет — это бесконечно усовершенствованный телеграф. То, с чего началась электрическая эра медиа, тем она и закончилась, интегрировав все прочие свои изобретения в единый аппарат, помещающийся в эру смартфонов и планшетов уже на ладони. Весь наш интернет — это бесконечное «Меня только что зарезало трамваем на Патриарших. Похороны пятницу, три часа дня. Приезжай».
Столкнувшись с трайбализацией и архаизацией электрической эпохи, оказавшись в Глобальной Деревне, цивилизация, как система внешних расширений человека,оказалась перед угрозой, что эта ретрайбализация остановит развитие. Телерадиочеловек просто поглупеет настолько, что не сможет изобретать всё новые и новые механизмы, поскольку такое изобретательство возможно только для мозга, умеющего выстраивать линейные последовательности, воспитанного на печатной книге, состоящей из букв и цифр. Аудиовизуальный ум поддерживать технологию будет не способен. Возможности аналоговых систем оказались слишком ограниченными, в то время как цифровые системы, для того, чтобы всё более совершенно эмулировать образ, звук, движение, имитировать биологическую реальность, нуждаются во все более совершенных математических последовательностях. Прекрасный цветок — это группа цифр. Если он когда-нибудь будет пахнуть, то только потому, что этот запах будет отбиваться двоичными последовательностями с помощью которых подаются команды на электронные раздражители наших рецепторов. Чтобы создавать такие последовательности нужен ум, который не подавлен как ум «дикаря» стихией звуков, запахов и образов, который алфавитен, математичен, механистичен, специалистичен. Таким образом, Интернет, то есть поддержание электронных коммуникаций при посредстве обмена текстами, Глобального Телеграфа — это ответ цивилизации на вызов Глобальной Деревни. Глобальный Город.
Точнее, — Глобальный Полис.
Особенности социальной структуры в интернет-эпоху всё более отчетливо приобретают полисный характер. Сетевой человек существует в сообществах людей, которые его знают, но это не непосредственная коммуникация деревни, а гражданская коммуникация полиса. Полису понадобилась риторика для структурирования общения своих граждан, придания ему недеревенского, надличностного характера. Аудиальный мир, каковым была греческая цивилизация, оформлял себя как письменный, учился «говорить как по писанному». Глобальный Полис структурирует себя сходно, хотя и в обратном направлении — он учится писать как говорит. Печатная машинка, ставшая клавиатурой, учится передавать оттенки устной речи, учится её спонтанности, неряшливости, нестрогости. Если вспомнить знаменитую дихотомию Соссюра — Язык превращается в Речь. Литература становится Речью, сохраняя, однако, свою письменную природу, продуцирующую, пусть и менее строго, чем литература печатной эры, восприятие строгих последовательностей.
Что это значит для производимых внешними расширениями политических реальностей. Печатная книга и печатная газета формировали нацию, как совокупность единообразно обученных и воспитанных людей. Радио провоцировало трайбализм — возвращение к племенному, дикарскому самовосприятию, построенному на простейших аффектах. Телевидение, не меняя этой новообретенной трайбалистской природы социума, её охлаждало и перемешивало, создавая не столько племенной, сколько многоплеменной мир. Поскольку интернет — стихия не Языка, но Речи, однако представленной через алфавитное письмо, он не может формировать классические нации модерна. Все читают разное на расстандартизированном языке. Вместо этого Интернет формирует национальные и любые другие сообщества как единые дискурсивные практики. Нация — это больше не сообщество, заданное одной книгой, и это не племя, зачарованное монологами вождя, это единство дискурса и общая система мемов, противостоящих другим единствам и другим мемическим системам.
Нация — это мем.
Скажем русская нация сегодня — это совокупность людей, убежденных, что Русских Людей Обижают и транслирующих своё убеждение в своих дискурсивных практиках. Поэтому когда сегодня русского призывают «избавиться от обиженности» — это означает призыв «избавиться от своей русскости», перейти в формат бесконечно радого Свадьбе Пугачевой с Галкиным российского получеловека.
200 лет назад Нация была форматом стандартизированного книгопечатания, сегодня она — дискурс письменной речи.
Пророческое видение Маклюэна (а, в отличие от прогноза о мужских трусах, сотни других его медийных прогнозов в полной мере сбылись) таково, что и сам он и его стиль больше соответствуют интернетной, чем телевизионной эре. В нем множество ярких образов («автомобиль — механическая невеста»), афоризмов, примеров, постоянная игра слов (одну из своих книг он назвал «The Medium is the Massage» и читатели долго думали, что в заголовке просто опечатка). Он и сам был фриком в лучшем смысле слова, при этом правоверным католиком, который, кстати, был убежден, что протестантизм — это путь западной цивилизации в пропасть отчаяния, а электронная эра — это начало эры антихриста. Еще он был канадец, то есть имел возможность наблюдать за происходящими в США культурными процессами, определявшими в ХХ веке процессы всего мира, несколько со стороны. Он не находился под давлением штатовских идеологических и медийных структур и мог спокойно анализировать их. И читать «Понимание медиа» надо не как доктринальный текст старопечатной эпохи, а как серию постов-сообщений, вспышек мысли, лишь требованиями, установившимися в «галактике Гутенберга» (название еще одной книги Маклюэна о развитии человека письменной эпохи), согнанных в единое сквозное изложение. Если настраивать себя не на нотацию, а на вспышки, иногда очень частые, чтение Маклюэна доставит массу удовольствия.
Оригинал статьи