Колонны шли мимо меня; оркестры играли о «счастливой жизни» // Новая газета (16.05.2018)

16 мая — день рождения Ольги Берггольц.

Весной этого года неожиданно для себя я стала обладателем двух реликвий, связанных с именем Ольги Берггольц. Это блокадные карточки на хлеб за декабрь 1941 года, подписанные Ольгой Федоровной и ее мужем Николаем Молчановым, и вышедший в Худлите в 1951 году сборник Берггольц «Стихотворения и поэмы» с ее автографом.

Блокадные карточки находились в личном архиве Даниила Гранина, их передала мне Марина Гранина, дочь писателя. Даниил Александрович дружил с Ольгой Берггольц. Книгу с автографом передала мне журналист Ольга Никитина – она хранилась в личной библиотеке ее свекрови. И хлебные карточки, и книгу я передам на хранение в Пушкинский Дом.

На правой стороне форзаца книги рукой Ольги Берггольц написано: «Редакции газета «Электросила» – первой моей школе, с любовью и уважением от автора. Ольга Берггольц. 1931–1951 Ленинград».

Даты обозначают начало работы в многотиражке завода «Электросила» (1931) и дату выхода книги (1951). Следует думать, что это и год дарения. Книга открывается двумя чудовищными стихотворениями, посвященными Сталину: «Здравствуй на тысячи лет вперед» (1948) и «Клятва» (1937). Однако есть в книге прекрасные стихи, написанные в блокаду, есть поэма «Февральский дневник», правда с цензурными изъятиями. Но в книге нет и не могло быть строк, написанных сразу после войны, когда власть начала «корректировать» блокадную память: «...И даже тем, кто всё хотел бы сгладить в зеркальной, робкой памяти людей, не дам забыть, как падал ленинградец на желтый снег пустынных площадей».

Вернемся к автографу. Тут нас более всего должно интересовать тире между двумя датами. Оно заключает в себе самые важные события в жизни Берггольц: начало литературной жизни, начало работы по написанию истории завода «Электросила», смерть в 1933 году младшей дочери Майи (от Николая Молчанова) и в 1936 году – старшей дочери Ирины (от Бориса Корнилова), участие в травле первого мужа, поэта Бориса Корнилова («Иду по трупам? – Нет, делаю то, что приказывает партия. Совесть в основном чиста»), травля самой Берггольц на заводе «Электросила» и коллегами-литераторами, арест, тюрьма, цикл подсудных «тюремных» стихотворений (будет опубликован только на излете оттепели в книге «Узел»), блокада, обретение статуса «ленинградской Мадонны», вторая, послевоенная волна террора, подсудные дневниковые записи о сталинском колхозном ГУЛАГе («Записи о Старом Рахине»)…

И все эти годы Берггольц вела дневник. Вот несколько фрагментов, относящихся к работе на «Электросиле».

10/I-31. …Захлебываюсь на «Электросиле». Завтра надо будет сдать хорошую полосу. Боюсь только вспышкопускательства, которое развито в коллективе и подчас подменяет работу.

7/I-32. …Я не пришла в этот раз на завод с настроениями интеллигента, боязливого и робкого, считающего себя виноватым перед рабочим за образованность, за незнание производства, за картавость и т. д. Пришла и осталась, потому что хотела работать вместе со всеми за днепростроевские, рионские, свирские, уральские заказы. Потому что хочу написать по-настоящему, без подлой лакировки, о всех этих людях, меняющих лицо мира. …Работа злейшая. Опасность ее – в фиктивности.

В 1937 году Берггольц подвергается на «Электросиле» и в Союзе писателей партийным проработкам за «связь с врагами народа». Вот отрывки из дневника, касающиеся завода «Электросилы»:

28/V-37. Завтра решается мой вопрос на «Электросиле», на пленуме парткома. Поверят ли мне большевики-электросиловцы? Сумею ли я выступить так, чтобы переубедить наших парткомовцев?..

3/VI-37. 29/V партком на «Электросиле» исключил меня из партии. Я ни о чем не думаю, и не говорю, и не вижу ничего иного во сне, кроме этого. …Живу как в бреду и иногда равнодушно думаю – надолго ли хватит меня? …Невозможно изложить ту кучу грязи, которую вывалили на меня на парткоме…

25/VI-37. Общее собрание утвердило решение парткома. Меня пугает и мучит главным образом одно основное явление: почему люди, относящиеся ко мне хорошо, по всем признакам даже любившие меня, – не нашли возможность выступить хоть с одним хорошим словом обо мне? Хотя бы те, кто за пять минут до собрания говорили со мной тепло и сочувственно? Или я – никем не любимый отщепенец, и мнение о том, что на «Электросиле» хорошо относятся ко мне, – очередная, разбитая теперь уже иллюзия? Или – что не менее, а более страшно – народ настолько напуган, что боится выступить с защитой скомпрометированного «связью с врагами народа»?

7 ноября 1937 г. Двадцатилетие Октября. Да, двадцатилетие. Я решила идти с «Электросилой» (на парад. – Н. С.). Приехала туда. Ряд людей – …встретили меня приветливо, хотя и не без тонко ощущенной мною опаски за себя. Сустов (член парткома) – не поздоровался со мною. …Я все же пошла с ними, гордясь своим мужеством, готовая «все простить» им, чтобы пройти с ними мимо трибуны, в день двадцатилетия. Не доходя до Технологического, парторг… подошел ко мне и сказал: «Товарищ Берггольц, оставьте колонну»... «Почему?» – спросила я, все уже понимая. – «Так, оставьте колонну, товарищ Берггольц, я вас не знаю»... Я продолжала идти, не в силах очнуться от позора и оскорбления. Он снова подошел и снова настойчиво попросил меня «покинуть колонну». И около Технологического я вышла. …Колонны шли мимо меня; оркестры играли о «счастливой жизни». Я долго сидела на лавочке около Технологического, курила, давила в себе слезы…

(Цит. по: Ольга Берггольц. Мой дневник. 1930–1941. М. 2017)