За свою жизнь Берггольц проходит через многие страшные испытания своего века: смерть детей, аресты и расстрелы близких и друзей, травля, собственный арест и тюрьма, страшные годы блокады, смерть мужа, послевоенная цензура, снова аресты и травля... Однако в детских и юношеских дневниках, вышедших в этом году, она еще не знает о будущих тяготах судьбы: первая запись сделана школьницей тринадцати лет, а в 1928—1929 годах дневники ведет начинающая поэтесса и журналист, жена молодого поэта Бориса Корнилова.
Дневниковые тетради школьных лет представляют собой классический девичий дневник, написанный аккуратным детским почерком с элементами еще дореволюционной орфографии. В них описаны семейный уклад, школьные будни, первая любовь, первые поэтические эксперименты.
Страницы изобилуют рисунками, карикатурами, ребусами. Юношеские тетради отражают сложный процесс перехода Берггольц к новому сознанию — от христианской религиозной морали, привитой ей в детстве, к идеям коммунизма. Интересны дневниковые записи, описывающие приход Берггольц в литературу: начинающая поэтесса приходит в литгруппу «Смена», основанную в 1924 году сначала как объединение при одноименной газете, а затем ставшую литературной группой ЛАПП (Ленинградской ассоциации пролетарских писателей).
Берггольц публикуется в ленинградских газетах и журналах, а в 1926 году начинает занятия на Высших государственных курсах искусствоведения (ВГКИ) при Государственном институте истории искусств (ГИИИ).
В 1928 году литгруппа переживает период идеологических нападок со стороны ЛАПП: «Смену» обвиняют в «формализме». После всех идеологических споров между руководством литгруппы, организационно принадлежащей ЛАПП, и руководством Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП) в 1929 году Берггольц исключают из состава «Смены» с обвинениями в непролетарском происхождении и увлечении акмеизмом; позднее расформировывается и сама группа.
Именно в «Смене» Ольга Берггольц встречает своего будущего мужа Бориса Корнилова. Влюбленность возникает не сразу, Берггольц была увлечена другим литгрупповцем — Геннадием Гором, но затем на страницах дневников все чаще начинает появляться имя Корнилова. Выйдя за него замуж, поначалу она воспринимается в литературных кругах как жена молодого, но уже известного поэта, от чего очень страдает, пытается вырваться из-под этого влияния и обрести свой голос. Даже через несколько лет после развода Берггольц признается себе: «Я стою на глубоком отшибе от плеяды признанных — Корнилов, Прокофьев, Гитович и др.». Годы замужества были трудными: они с дочерью Ириной жили у ее родителей, она училась в ГИИИ, писала стихи и пыталась публиковать их. В своих дневниках она откровенно размышляет над вопросами сексуальности, взаимоотношений в браке и свободной любви, материнства и женской самореализации. Записи этого периода отражают болезненный поиск самоидентификации, обретение собственного поэтического голоса, рефлексию по поводу чужого влияния в творчестве.
Знакомство с двумя абсолютно разными поэтами — А.А. Ахматовой и Н.С. Тихоновым — позволяет Берггольц снова взглянуть на себя как на самостоятельного поэта. В не вошедшем в данное издание фрагменте дневника за 1929 год, хранящемся в РО ИРЛИ РАН, она записывает: «Тих<онов> сказал, что из меня выйдет большой поэт, если я освобожусь от поэтической тени Корнилова». И буквально через день она пишет о признании Анны Ахматовой: «Говоря о стихах Борьки и хваля их, она сказала “но в них нет какого-то взлета, головокруженья, который я люблю в ваших стихах”». Эти слова Берггольц воспринимает как благословение идти своим путем в литературе.
При публикации текст приведен в соответствие с нормами современной орфографии и пунктуации, за исключением отдельных слов, характерных для той эпохи, когда правила орфографической реформы 1917—1918 годов еще не устоялись. Содержащиеся в рукописи дневников авторские рисунки кратко описаны с редакторскими обозначениями. Издание дневников снабжено вводными статьями, научным и текстологическим комментариями, именным указателем, а также архивными фотографиями. Следующий том, дневники 1930-х годов, будет выпущен издательством в конце этого года. И это уже новый период в жизни Ольги Берггольц.
Наталья Стрижкова
Подарено мамочкой 19/26. I.1923 г.
19. III. 1923. Петроград.
В этой скромной тетрадке день за днем буду я вести записи моей жизни...
Ничего не должно быть скрыто от тебя, мой друг, дневник, — я поделюсь с тобою малейшей радостью и горестью............
Ляля Берггольц
18-го марта. Суббота.
«Я хочу подняться вверх! Я хочу покинуть людей и мир. Хочу к голубому небу... Хочу... Но не могу сделать этого. Я поднялась душевно над людьми, я готова к полету. Но земное давит меня... В небо».
Прошел год… «Я нашла то слово; теперь я готова. Это слово — любовь, любовь... Любовь — великое слово: когда я повторяю его — я возношусь на небо... Но душой, а я хочу и телом и душой! Но земное давит меня, а я хочу к небу... Я кидаю город и иду на волю в леса, в поля… Я одна, одинока, далека от людей. Я... полечу в небо... в небо». И еще год минул. «Я хочу подняться вверх!! А люди не пускают... Людям завидно, что я прозрела. Любовь, любовь! Но я не лечу душой в небо от этого слова! Оно: звук! Нет, не то, не то! Где оно?»
Пять лет прошло. «Я хочу в небо! Я уж совсем не земной человек: я одна, в лесу, без всего... Но что-то давит меня. Я сорвала все земные одежды... Я нага — но не могу подняться над миром, в небо. Где то слово, великое слово? Я ищу, ищу его!»
И еще 10 лет... минуло. «Я нашла, нашла великое слово. Я улетаю в небо! Прощай, земля! Я... в небо, в небо; улетаю в небо. Слово найдено — великое слово: это слово — смерть!»...
Того же дня. Ура, мы едем в город к Т<атьяне?> А<лександровне?>. Мы с Мусей в восхищении. Но некогда мне писать! Сейчас мама меня будет причесывать.
24-го марта. Суббота.
<...>
Мои мечты
На вербной неделе, наверное, поедем в город «на вербу». Если до того времяни продадим цветы, мама даст по 5 мил<лионов>; я что-нибудь куплю на вербе... Надо придумать, какой бы Мусеньке сделать подарок.
Потом наступит «страстная». В церкви будет уныло и скучно: священники оденут черные ризы; я на «страстной» буду говеть. Не буду ничего скоромного есть, а ночью... тсс... тише: это тайна!
К Пасхе, наверно, все высохнет, и, может быть, робко проглянет изумрудная травка... К великому четвергу свечи уже куплены. Я сделаю себе фонарик с протыканными краями и, когда пойдем домой, понесу свечу в нем. Будет темно и тихо; по улице пойдут люди «с огоньками». Ах, огоньки, огоньки! Как я любила смотреть на вашу светлую вереницу, когда была «маленькой»!.. Помню: тихий вечер; в квартире уютно, тихо... Все ушли, кроме меня да бабушки. Она читает 12 евангелий, а я бесцельно слоняюсь по комнатам, прислушиваюсь к редким ударам колокола и с замиранием сердца и нетерпением жду «огоньков». Скоро ли они появятся? Но вот после 12-ти ударов раздался трезвон и спустя короткое время мелькнул один «огонек», другой, третий. Бабушка, — кричу я, — бабушка! Уже «с огоньками» пошли. И я, маленькая, смешная, прижимаюсь к стеклу и гляжу, гляжу на «огоньки», а сердце во мне сладко замирает.........
В пятницу я и Муся будем исповедоваться, а в субботу — причащаться! Потом пойдем к заутрене; будет темно, грязно, таинственно... хорошо! А-а-х, хорошо будет! Жутко, страшно и радостно становится мне при мысли о Пасхе! Скорее бы она приходила...
Все тихо спало; уснули люди, замолкли звери... Лес дремлет чутко, река уснула, лишь только тихо весна приближалась да полночь с нею к часам кралася… И вот, подкрались! Часы пробили 12 гулко, весна махнула жезлом волшебным, и вмиг проснулось все то, что спало. Лес шепчет сказку весенней ночи, река тихонько о берег плещет, и в небе ясном зажглися звезды, и месяц вышел и улыбнулся. Проснулись люди, что крепко спали, и улыбнулись весне и ночи, и прозвучало: «ХРИСТОС ВОСКРЕСЕ!»
Ну, на сегодня довольно: пора спать. Ну и «бегло» записала.
7-ого ноября. Среда.
«На демонстрации»
Промозглое, седое утро. На улицах царит необычное оживление: алые флаги украшают дома; фабрики украшены зелеными елками и красной материей; не слышно привычного гула трамваев, моторов, не гудят гудки: все спешат в «город».
К школе то и дело подходят все новые и новые толпы учеников, громко переговаривающихся между собой; у многих — красные бантики. Пока собирались и строились в ряды, пока все уладилось и ученики двинулись вперед, прошло не очень много времени. Опять, с пением неизменного «Интернационала», стройными и бодрыми рядами двинулись школьники в «город», немилосердно меся грязь; опять гордо и победоносно развевалось алое знамя... <…> Пришли на площадь Урицкого, бывш<ую> Дворцовую, и тут-то и начался самый интересный момент нашей демонстрации.
Мимо проезжали автомобили — грузовики, с установленными на них колоссальными игрушками. Была, например, такая игрушка: был сделан громадный рабочий, который молотом бил по осиновому колу, вбитому в гроб. Проходили мимо карикатурно-смешные Юденич, Колчак и другие вожди белых, с которыми воевала Сов<етская> Республика; в автомобиле разные петрушки, клоуны, одетые в буржуев; были устроены коммунисты, грозившие кулаками буржуям.
Через некоторое время, под звуки опять того же «Интернационала», школьники двинулись обратно, переговариваясь между собой о виденных новинках. Многие были довольны, но некоторые жалели испорченных сапог, и все хотели есть… Где-то вдалеке грохотали пушки, приветствуя 6-ую годовщину Революции.
24-го января. Четверг.
Сегодня в школе был митинг по случаю смерти Ильича. Я читала свое стихотворение по случаю его смерти, которое сочинила 22<-го>. Произвела громадный фурор: все списывали, восторгались и А<лександру?> И<вановичу?>, даже и И<вану> А<фанасьевичу> очень понравилось.
Право, я начинаю все больше и больше симпатизировать идейным коммунистам; что, в сущности, представляет собою коммунизм? Это учение Христа, т.е. исполнение его заветов, но с отрицанием его самого. И, по-моему, в Р<оссийской> К<оммунистической> П<артии> более правды, чем в монашеской общине. И меня влечет к нему, и я буду коммунисткой! Да! Может быть, я и не запишусь в партию, но в жизни я буду идейной коммунисткой...
Вот, как религия? Я на сильном переломе: я разуверилась почти что в Христианах, а Бог? — он так далеко... Если есть Бог, зачем он не поможет мне и другим; да, он наказует. Но ведь он добрый, терпеливый, милостивый, а наказует. Рай? Но ведь это не доказано...
Нет, я вообще ничего не буду говорить. Не понимаю. Да, христиане! Вот они — слова пустые. Хотя бы наша бабушка. Она молится, исповедуется, а первая сплетница. За что она обижает сейчас нашу дорогую мамочку, она — верующая в Бога! Я творю дурные дела, но я не говорю, что я христианка. Дрянь они!
8—3—25.
Скоро у нас в школе будет КСМ... Как я счастлива... Все свои силы, всю жизнь отдам Комсомолу... Я все мечтаю... Как я хочу быть красивой... Рассорилась с М<ицкевичем> и М<арковы>м. Противные. Надоели. Завтра не взгляну на них и все время не буду разговаривать.
Как я хочу быть хорошенькой... Ложусь спать и буду мечтать. Как я люблю мечтать.
<Рис.: чертеж и утенок.> Формула Мольвейде. (Черт<еж> такой же.)
25—III—25.
С удовольствием работаю по Обломову. Читаю про него что только можно. Обдумываю, как буду говорить; очень с удовольствием буду делать сводку. Хочу сказать хорошо, хочу заинтересовать учеников.
Ах, противная бухгалтерия, не выходит ничего, завтра надо списать у тещи. И геологию надо делать, неохота отрываться от Обломова.
А Добролюбов — ну, вроде дурака, но не совсем.
Сегодня «доброхимик» говорил о тех ужасах, в которых будет протекать будущая война. Но это же изверги! Где же люди? Ведь если бы все люди, вот так ясно, как я, представили себе весь ужас, то они разбили бы все баллоны с газами, все, все. Как это все ясно доказывает, что нет никакого бога, что бог — глупость, вздор, ерунда… Всем этим — противогаз любовь. Но, Господи, какие глупые люди… Как они не могут понять всей суетности — война, убийство…
И вот, мне приснилось, т.е. представилось: лед, лед и лед. Земля умирает... Все разрушено... Нет ни Парижа, ни Нью-Йорка, ни Лондона, ни Москвы… Все погибло... Ни день, ни ночь — какой-то серый мрак... Люди столпились в кучку, жмутся друг к другу... Им холодно... Чувств не осталось; жить, жить, наслаждаться жизнью, ее красотой, всяким ее движением... Земля и люди умирают... Звезды такие холодные... Холодно... О, если б знать о близкой гибели... Люди жмутся друг к другу.
5-ого <января>.
14<-й> съезд РКП меня волнует, треплет — прямо не знаю как... Да нет, не опишешь того, что я переживаю!.. Пока я на стороне Зиновьева и ленинградцев... Но надо в нем хорошо-хорошо разобраться... Лягу спать... Об остальном — завтра. Боюсь за маму...
20-го <февраля>.
Была на Литгруппе... Хорошо, что надо... Ребята все симпатичные, а Гор — особенно. Очень симпатичный и... девчат любит... Вид немного шпанский, ну да ничего, хорошенький. То стихотворение, что назади, приняли в «Раб<отницу> и крестьянку»... В 5 № пойдет… И еще пошлю — про хлев...
В сл<едующий> вторник или пятницу буду читать. С Яск<евичем?> немного пересолила, ну, да наплевать, и Д<има>, и Я<скевич?> мне одинаково безразличны…
Гор — мне нравится, и Ромейко... Хочу написать рассказ «Воши». Так?
31-го четверг. Марта.
27-го пришла в Дом Печати к 6 ч<асам>. Бориса не было. До 8 ч<асов> была у филоновцев в мастерской костюмов. Ой, до чего интересно. Жду с нетерпением «Ревизора». Выглядела хорошо.
В 9 часов явился Борис в сопровождении «хомяков» — Лихарева и Левоневского. Все пьяные, бледные. С мутными глазами. У Бориса рассечено под глазом. Лицо грязное. Очень пьян. Держится безобразно. Пришло ему в голову, чтоб ехала с ним к Лихареву — на всю ночь, а то пойдет в клубы еще пить, возьмет «девочек». Так грубо, безобразно ломался. Но ведь это было глупо — ехать с ним!? А дома?
А та ужасная ночь с пьяным? Я проводила их в траме до Марсова поля. Корнилов ничего не принимал во внимание. Прямо издевался надо мной... Я уходила из трамвая — не дал руки.
6/IV. Апрель. Ленинград. 1928 год.
С тех пор, как в январе месяце Борис изорвал мой дневник, я не вела его... Но теперь опять хочется самой себе рассказывать все, все, что было... Так легче... Жаль тех листов, но ничего не поделаешь. Он из ревности (!) изорвал то, потому что там было несколько безобидно-ласковых слов о Саше Ермолове. Так кричал, так… матерился тогда... А за что? Ведь в несколько раз больше было у него летом, и Татьяне клялся в любви, добиваясь ее, и все такое.
Не с января ли прошло то неуловимое, у меня и, наверно, у него, в душе, от чего веет темноватым холодком первых заморозков?.. Однако мы уже живем вместе, правда, не зарегистрировали нас, но уже все знают, и я ведь живу у него... Я беременна. С января же. Четвертый месяц. Сначала хотела сделать аборт, потом не стала. Свяжет ребенок, знаю, и адски тяжело будет — ведь надо столько средств, а откуда же взять — Борис не работает, я тоже. Но пусть, пусть, другим — еще тяжелее было, и все-таки они не травили детей. Пусть, выбьюсь… Ведь не виноват же ребенок, а он будет живой, теплый, малюсенький... Пусть будет. Только бы здоровый был, пупсик.
Сейчас нам неважно живется... Денег нет. Вчера у мамы заняла 5 <рублей>. Сама ниоткуда не получаю... Дома сыро, холодно, дров нет. Поневоле иногда кислое лицо будет, особенно если вспомнишь о долгах… А Борис покрикивает: «что такая кислая!», «как ты мне опротивела с кислой рожей»... Нечуткий Борька все-таки, хотя и говорит, что любит меня... Почему-то — (страшно сказать) я не верю его словам. Какое-то гнусное ощущение — врет ведь. Это оттого ли, что ему ничего теперь не значит сказать: «вот с этой девочкой я бы совокупиться хотел»... «хорошо бы эту девочку растлить»... что он циничен стал до... холодности... Теперь он слишком часто говорит о своей нежности к Т<атьяне> С<тепениной>. <…> Но если б он знал, как больно мне от его стихов о ней, от его слов, от того, что было, когда он и меня еще не знал! Отчего это? Ведь иногда мне чудится, что что-то кончилось...
Оставьте заявку для консультации с нашим ведущим специалистом!
м. Академическая
117312, Москва, Вавилова ул. 53к1
Отдел продаж: +7 495 256 0456 ∗ 1, sales@kpole.ru
Издательский отдел: +7 495 256 0456 ∗ 2, izdat@kpole.ru
Пункт выдачи интернет-заказов:
117312, Москва, Вавилова ул. 53к1
+7 495 256 0456
shop@kpole.ru
