«Сети современной красоты»

Шухов. Формула архитектуры / сост. М. Акопян, Е. Власова: [текст парал. рус., англ.]. — М.: Кучково поле Музеон, Фонд «Связь Эпох», 2019. — 440 с.: ил.

Жан-Луи Коэн

Сети современной красоты

Мало кто из инженеров столько сделал на территории своей страны и ее столицы, как Владимир Шухов. Печать его творчества все еще видна в Москве, хотя доминирующая вертикаль его радиобашни, одиноко возвышавшейся над городским пейзажем в течение тридцати лет, оказалась превзойденной высотными домами 1950-х годов, а также небоскребами Москва-Сити.

Эту печать мы находим и в многочисленных городских зданиях, обязанных Шухову или своей крышей, или каркасом — от Киевского вокзала до Бахметьевского гаража Константина Мельникова. Шире, в масштабе России, до сих пор встречаются здесь и там его строения, расположенные на протяжении тысяч километров вдоль железнодорожных путей или линий электропередач.

Таким образом, Шухов входит в разряд тех инженеров и архитекторов, которые превзошли миссию простых строителей и сумели придать форму городам и местностям, где разворачивался их талант. Помимо Гюстава Эйфеля, с которым его столь часто сравнивали, что эта параллель уже превратилась в клише, можно вспомнить также систему мечетей и художественных строений Синана в Стамбуле, серию мостов Робера Майара в Швейцарии или систему тонких оболочек Феликса Канделы в Мехико.

Чем объясняется до сих пор ощутимое присутствие Шухова в Москве и в некоторых других отдельных пунктах российской территории? Оно, конечно, связано со смелостью его конструкций, но также и с их включенностью в процесс модернизации России, начавшейся с отмены крепостного права в 1861 году в русле амбициозного и концентрированного капитализма и продолжившейся советским планом ГОЭЛРО и пятилетками. У молодого инженера, несомненно, появилось ощущение грядущих перемен, когда он посетил в 1876 году Всемирную выставку в США вместе со своими соучениками по Московскому техническому училищу. Там он открыл для себя не только аппаратуру, использовавшуюся в нефтедобывающей промышленности, описанную его спутником Дмитрием Менделеевым, но и весь механический мир и металлические конструкции, на которых был основан экономический взлет Соединенных Штатов.

Увлеченный устройством «Новой Америки», каковой была Россия на взгляд Александра Блока, Шухов изобретал отдельные механизмы для транспортировки нефти по суше и воде и ее переработки. В результате он создал целую инфраструктуру новой ветви промышленности вместе со своим работодателем Александром Бари. Кроме того, построенные им резервуары воды вдоль железнодорожных путей украсили своими изящными формами российскую глубинку. Таким образом, наиболее статичные работы Шухова связаны с различными транспортными системами России до 1917 года — от Транссибирской магистрали, связывающей Европу с Тихим океаном, до трубопроводов, транспортирующих нефть из Баку. Шухов является также первым и, несомненно, единственным русским инженером, который экспортировал свои изобретения: его решетчатые мачты были установлены на крейсерах военно-морского флота США; это самое мобильное применение его воздушных гиперболоидов вращения, какое только можно себе представить.

Во всех случаях их использования и независимо от их распространения (или как раз благодаря ему) башни Шухова удивительно ярко демонстрируют феномен наложения сетчатой структуры (reticulation) на территорию в результате индустриальной революции — феномен, в котором философ Жильбер Симондон смог разглядеть основание новой эстетики, которую он изложил в 1958 году в своей фундаментальной книге «Du mode d’existence des objets techniques» («О модусе существования технических объектов»): «Мобилизовав и отделив схематические фигуры волшебного мира от мира [реального], техника возвращается в мир, чтобы объединиться с ним посредством гармонии цемента и камня, троса и долины, мачты и холма; появляется новая сетчатая структура на усмотрение техники, отдающей предпочтение некоторым точкам мира, в синергетическом слиянии технических схем и природных стихий. Именно здесь появляется эстетическое чувство — в этом согласии и в этом возвышении техники, которая снова становится конкретной, вписанной, прикрепленной к миру в наиболее ярких ключевых точках».

Понятие сетчатой структуры (reticulation), основанное на латинском термине res ‘сетка’ или ‘сеть’, является ключевым для понимания творчества Шухова, поскольку оно относится как к территориям, усеянным его конструкциями, так и к самим конструкциям. Как мы подробнее увидим на следующих страницах, его ажурные башни не только являли собой легкие и элегантные решения проблемы создания опор для огромных объемов воды, фонарей на маяках или морской аппаратуры, но и были легко транспортируемыми комплексами, так как гиперболоиды вращения, на которых они были основаны, представляют собой поверхности правильной формы, которые разбираются на прямолинейные элементы.

Стальная сетка этих башен, созданная ради экономии материалов, предвосхищает исследования таких экспериментаторов ХХ века, как Р. Бакминстер Фуллер, который предпочитал изучать геометрический потенциал простых искривленных поверхностей вроде сферы. Также вспоминается творчество Конрада Ваксманна с его вниманием к большим перекрытиям и особенно модульным сооружениям, что перекликалось с работами его соотечественника Макса Менгерингхаузена, который изобрел систему Меро для нужд люфтваффе. Эти системы, часто остававшиеся на стадии набросков и макетов, принадлежат эпохе легкой металлургии, электричества и авиации и были бы немыслимы в эпоху угля и парового двигателя, которую Льюис Мамфорд определил как «палеотехническую» эру. Нью-йоркский критик настаивал на новых формах, которые порождал технический прогресс и которые были для него знаком «неотехнической» эры, последовавшей за предыдущей, в которую полностью вписывается Шухов.

Но в то же время металлические сетки Шухова нельзя не сравнить с теми, что так очаровали Зигфрида Гидиона, описавшего в своей книге 1928 года «Строительство во Франции» новый тип красоты, характерный для конструкций начала века в их связи с окружающим пространством: «Мы начинаем преобразовывать поверхность земли. Мы проникаем под поверхность, над ней и вдоль нее». Так «в своих формах современные строения максимально открыты. Они размывают свои условные границы. Стремятся к соединению и взаимопроникновению.

На воздушных ступенях Эйфелевой башни — еще лучше, на железных конечностях «летающего парома» — мы видим квинтэссенцию эстетического опыта современного строительства: через тонкую железную сетку, подвешенную в воздухе, струятся вещи, корабли, море, дома, мачты, пейзаж, гавань». Для Гидиона существует «только единое огромное нераздельное пространство, где царят связи и взаимопроникновение вместо границ».

Вальтер Беньямин, будучи внимательным читателем Гидиона, сумел увидеть в сетках металлических конструкций Парижа и Марселя метафору исторического метода. В подготовительных заметках к своему неоконченному труду о парижских пассажах — которые к тому же служили источниками некоторых перекрытий Шухова — он отмечает, что «современному историку достаточно построить тонкие, но прочные леса — философскую структуру, — чтобы поймать наиболее существенные аспекты прошлого в свои сети». Напротив, Шаболовская башня позволяла заглянуть в будущее новой России, не столько посетителям, не имевшим возможности подняться на этот строго охраняемый объект, сколько тем, кто открыл для себя его восходящее движение на многочисленных фотографиях Александра Родченко. После горизонтального распространения современных сетей по всей России, чему способствовал Шухов в предшествующие десятилетия, радиобашня, казалось, предвещала этот вертикальный порыв, который представлял себе Владимир Татлин и на который проецировались рожденные революцией идеалы. Будучи патриотом, Шухов продолжал работать и после 1917 года и смог внести вклад не только в эту проекцию в будущее, но и, скромнее, в создание материальной базы новой России, опирающейся на культ техники, одним из великих подвижников которой он был.