9 июля 2019
«.... меня всегда интересовал вопрос, почему Латвия, Литва, Эстония, Финляндия отделались от большевиков и большевизма и устроились самостоятельно, а почему огромный, в несколько десятков миллионов, «украинский народ» не мог отстоять своей самостоятельности, с его богатством, с его черноземом и с его Черным морем?.. Казалось бы, если у него есть хоть малейшие способности к самостоятельному государственному существованию, все обстоятельства были за него, а не против него. А вот Эстония, Латвия вышли, а Украины не вышло?.. И батьки никакие не помогли… Почему? Я отвечаю на это просто: потому что никакого отдельного украинского народа нет, а есть русский народ с его тремя разветвлениями. И всему русскому народу суждено было переболеть большевизмом. То же и по отношению к самостоятельному белорусскому народу.
<...>
В начале революции всех украинцев можно было усадить «на один диван»… Но дело в том, что на помощь этому движению (кроме немцев и вообще Европы) пришел «провинциализм». Батюшки деревенские, третий элемент, народные учителя, мелкие земские служащие, полуинтеллигенция — то, что у нас на Волыни называется «пiдпанки», мелкие сошки при русской культуре, почувствовали себя крупными при культуре украинской и, главным образом, эти-то элементы крепят украинизм. Кроме того, пришлые большевики до известной степени слились в представлении крестьянства с понятием «кацапа». Все это могло создать антагонизм и обострить его.
<...>
На другой день после того, как власть перешла в руки «Украинской Рады», я, стоя у окна, увидела крупный отряд новых жовто-блакитных войск, стремительно вниз катившийся по Караваевской… Я подумала:
— Неужели к нам?
Они шли со знаменем Тараса [Шевченко] и Богдана [Хмельницкого] — все честь честью, окружили всю нашу усадьбу кольцом штыков, офицер отправился в редакцию…
<...>
Вблизи страшные враги оказались обыкновенными русскими солдатами. Мы с ними пересмеивались… Собралась толпа… Спектакль вовсю…
<...>
Вернулся офицер и начал командовать, поотнимал у солдат «цигарки». Он командовал «по-украински», и ничего не выходило…
— Да вы бы по-русски… — крикнула я ему из окна.
Он не услышал, но действительно перешел к русским командам, и дело вышло…»
После взятия Киева красными войсками Муравьева:
«Нужно сказать, что, несмотря на «мощное» украинское движение и праздник освобождения от «московского ига», за неньку-Украину сражались обыкновенно горсти русских офицеров, считая, что нужно драться против большевиков. Во время бомбардировки, когда я проходила по Крещатику и весь Киев был полон пулеметного таканья, я видела целые стены защитной демократической гущи, которая жалась по стенкам без винтовок — это были если не зеленые, то желтые во всяком случае… Разбредшееся украинское воинство… Сражалась интеллигентная молодежь и офицерство… Все пресловутые полки «Тарасов» и «Богданов» с длинными висячими кошелями [Вероятно, ошибка; должно быть «шлыками», а не «кошелями»], свесившимися с шапок, всякие «Коши» были больше для мирных парадов…»
«... гимназии русские были чем-то ужасным. Как только дети попадали туда, они выходили из сферы воспитания родителей и попадали в какой-то провал, так как гимназия никакого воспитания не давала. Мало того, гимназия не представляла собою какого-нибудь организма, в котором учащие и учащиеся составляют что-то целое — нет, там было два фронта, фронт учителей и фронт учеников. И вся работа заключалась в борьбе между этими двумя фронтами. Ученики действовали обманом, хитростью. Учить уроки и вообще учиться хорошо считалось порухой чести. Хорошие ученики должны были выкупать свои прегрешения перед классом умением подсказывать и писать шпаргалки, все товарищество сводилось именно к этой солидарности. Настоящего воспитательного надзора, знания своих воспитанников не было, зато в годы дореволюционные крайне силен был надзор формальный, стеснения и принуждения чисто внешние. Одним из самых ужасных по своим последствиям принуждений было обязательное посещение церкви. Большинство уроков представляло скуку или волнение, если урок не выучен. Переполнение классов, спрашивание с угрозой двоек и колов, учение уроков дома, а не прохождение их в классе, неусвоение объяснений учителя, гонка по перегруженной программе — лишь бы получить аттестацию и диплом.
Родители составляли третий фронт, который помогал при помощи репетиторов и часто ругал учителей вместе с учениками и этими репетиторами.
Программа классических гимназий и ее требования при такой системе — я охотно бы сказала, лекционного преподавания — была доступна только детям с выдающимися способностями, более половины класса тщетно гналось за нею. Ощущение себя как скверного ученика действовало удручающе на психологию.
Конечно, были исключения, и талантливым педагогам, и талантливым ученикам удавалось пробиваться сквозь эти наслоения, но на все это уходило лишнее время, тратились лишние нервы и энергия. Я всегда считала, что одним из мучеников русской общественной жизни был русский гимназический учитель, а другим, пожалуй — ученик…
А так как в эту пору, от времени Японской войны и первой революции, семейная жизнь в России, русская интеллигентная семья находилась в состоянии разложения, и дети часто, слишком часто росли в атмосфере семейной драмы, то им решительно некуда было преклонить голову — из семейного ада они попадали в гимназическое чистилище. Вообще педагогические таланты, по моему наблюдению, страшно редки среди русских, здесь, вероятно, играет роль знаменитая полярность русских душ, а также дух непротивления, которые в русских странно перерождаются в дух непротивления пороку. У русских нет ненависти к преступлению, нет отвращения к греху, наказание делает наказанного в глазах других героем, мучеником — в этом есть много ценного, но и много опасного. Я говорю это все не в укор, но потому, что первая от них есмь аз, то есть первая малоспособная к противлению.
А между тем никто так, как русский, не требует вложения в него воспитательного каркаса, создания душевной стали. Чувства чувствительности, страстной привязанности друг к другу ни в одной семье не отыщется столько, сколько в русской, но, может быть, именно поэтому нигде не найдешь столько катастроф и такую беспомощность и такое незнание, как справиться и что делать».
О симпатиях к Антанте:
«должна сказать, что любовь русских антантофилов была одною из самых несчастных любвей на свете.
Это чувство было сильнее всего у тех русских людей, которые не принадлежали к так называемым «демократическим» элементам русского общества, и потому впоследствии союзники именно своих друзей конфузились и избегали больше всего, считая их представителями реакции, «царизма» etc.
Это была любовь без взаимности…»
