Новые книги по советской истории // Горький (20.09.2017)

Как и Аронсон, Штейнберг — убежденный противник коммунистической партии и ее методов. Он пишет свою книгу на третьем году революции, отмечая: «Народ, трудовой народ почувствовал зло в революции. А от этого чувства зла и родилась его сначала душевная смятенность, а потом и безразличие к революции». Пытаясь понять, откуда это «чувство зла», Штейнберг приходит к выводу, что «родилось оно от того безудержного насилия, от той системы массового террора, которые вошли в обиход революции, которые были узаконены, освещены, возведены на пьедестал с этого времени». И продолжает: «Это чувство родилось, конечно, и из централизма коммунистической партии, вытеснения масс от распоряжения своей судьбой, которое организационно убивает революцию». Террор большевиков, пишет он, «и как причина, и как следствие» тесно связан с централизмом. Одним словом, левый эсер, да еще осудивший большевистский переворот.

Представить нравственный лик революции Штейнберг пытается через оценку террора, отделяя его от революционного насилия. Да и сам террор он делит на «красный» (беспощадный и массовый, включающий расстрелы заложников, большевистский) и «героический» (эсеровский, возможный лишь как индивидуальный). Штейнберг полагает, что террор надо оценивать «не со стороны его воздействия на наше субъективное „я”, а со стороны его объективного соответствия высшей руководящей нравственной цели». Нравственная оценка террора для него возможна с двух точек зрения: как одного из методов для достижения высокой цели («все дороги ведут в Рим, значит, все дороги святы») и посредством оценки самого «Рима», один из путей к которому — террор. Рассматривая результаты «красного террора», Штейнберг заключает, что «большевистский Рим» не выдерживает никакой нравственной оценки. Большевики обосновывали свой террор угрозами со стороны «внутреннего врага», но «понятие „внутреннего врага” расширилось так всеобъемлюще, расширилось почти до понятия нации настолько, что охрана революции все больше концентрируется у порога небольшой группы правящих людей, а в итоге охрана революции превращается из защиты народа в самосохранение власти». Для Штейнберга оправдание большевиками террора — самый опасный обман, а одно из следствий террора — советская бюрократия, что делает обманом и декларируемую диктатуру пролетариата, которая на самом деле диктатура бюрократии. Более того, в «красном терроре» он видит «питомник негодяев», осуществляющих его в «состоянии перманентной паники <…> вот почему террористическая диктатура в известной мере есть и диктатура паники».

Насилие же Штейнберг рассматривает как оборону: «оно отвечает лишь крайней необходимости, оно пускается в ход, лишь поскольку нужно для отражения или ломки старого мира, оно, одним словом, по существу оборонительно». От террора оно отличается внутренним устремлением: «насилие это, прежде всего, насилие над нами же самими»; «если насилие — баррикада, то террор — застенок». Субъективная концепция революционного насилия (он признает адекватными лишение избирательных прав, заключение в тюрьму, бойкот и высылку, но никак не деятельность «революционного палача» ВЧК) становится у Штейнберга системой, в которой право лишь дополнение к морали, что удивительно для юриста, тем более — одного из министров юстиции. Впрочем, и этому есть объяснение: моральное сознание, установка на внеправовую справедливость (химера «социальной справедливости», настоящий русский Молох), якобы стоящую выше политики и права, поныне одно из свойств русской ментальности.

Оригинал статьи