Я просто говорю, что биология важна // Colta.ru (20.10.2017)

Пришельцы имеют по семь ног-щупалец, а с людьми разговаривают, выпуская в облако тумана струю чернил, которая превращается в загадочные закорючки. Даже военным, оцепившим космический корабль, ясно: без специалиста не обойтись. «Прибытие» Дени Вильнёва, которое год назад крутили во всех районных кинотеатрах, — наверное, первый блокбастер, где мир спасает лингвист. А еще первое массовое кино, которое пропагандирует лингвистическую гипотезу Сепира—Уорфа — идею, что язык навязывает нам образ мыслей.

«В “Прибытии” наука довольно-таки искаженная. Пусть даже саму гипотезу про влияние языка на мышление многие ученые-когнитивисты и воспринимают всерьез», — говорит мне гарвардский профессор Стивен Пинкер. Если бы инопланетяне высадились завтра и военным понадобился бы самый именитый из действующих лингвистов, то позвали бы, вероятно, именно его.

Google Scholar находит 71 тысячу ссылок на его книги и статьи в других научных работах. Журнал Time как-то включил его в список ста самых влиятельных людей мира, а в список «100 мыслителей» журнала Foreign Policy он попадает из года в год. Часто в таких рейтингах его называют не лингвистом, а когнитивным психологом или просто психологом, потому что язык интересует Пинкера как ключ к механизмам сознания. Последняя его книга, переведенная на русский, называется просто «Как работает мозг». В разные моменты своей карьеры он изучал освоение языка младенцами-билингвами и роль языка в естественном отборе. Вращение сложных геометрических фигур в уме. Влияние русской культуры на камбоджийскую через Википедию и переведенные книги.

Но вот идея, что язык вертит нашим сознанием, как хвост собакой, Пинкеру не нравится. Гипотезе Сепира—Уорфа — причем в ее исходной, очищенной от всякой фантастики академической форме — он, наверное, главный враг. Борьбе с ней он посвятил когда-то большую часть книги «Язык как инстинкт».

Нелингвисты с этой гипотезой в каких-нибудь проявлениях да знакомы. «Сто оттенков снега у эскимосов» — это, например, она. Слащавые истории про индейцев хопи, в языке у которых нет категории времени, поэтому они живут сегодняшним днем, целиком отдаются моменту и не откладывают жизнь на потом, восходят к той же гипотезе. И даже эссе Джорджа Оруэлла «Политика и английский язык» (как и новояз из романа «1984») — снова она, гипотеза Сепира—Уорфа другими словами. Оруэлл пишет, что когда в новостях говорят про «миротворчество», имея в виду бомбардировки, — сам выбор слов создает у читателя нужный взгляд на проблему. Эту логику легко применить к свежим новостям: бывает террорист, а бывает ополченец, бывает прогулка по Тверской, а бывает несанкционированная акция зарвавшихся радикалов.

Или, например, феминитивы: вправду ли называть женщину-автора авторкой, а женщину-доктора докторкой достаточно, чтобы выбить из массового сознания идею разделения профессий на мужские и женские?

В последнем случае Пинкер неожиданно соглашается — да, это работает, просто не так, как мы привыкли думать: «Я считаю, что язык может изменить отношение людей к тем или иным вещам. Но не потому, что он меняет образ мыслей. А потому, что информирует нас, к чему другие относятся болезненно. Если люди обращают ваше внимание на то, что их оскорбляет какое-нибудь слово, — вы поймете, что надо приложить усилие и заменить его чем-то другим. Так вы узнаете, что другие глубоко озабочены той или иной проблемой».

Для профессора Пинкера вопрос про волшебную способность языка менять мышление — частный случай старого спора, какая сила делает нас теми, кто мы есть: биология или культура. На одном полюсе — идея философа Симоны де Бовуар, которая дала начало второй волне феминизма, что даже «женское» и «мужское» — социальный конструкт, результат давления культуры. Бант на голове, любовь к футболу или интерес к романам в мягких обложках — выученная социальная роль, а не врожденная предрасположенность мальчиков или девочек. На другом полюсе — условная Ася Казанцева с разъяснениями, что мальчики и девочки мыслят по-разному из-за особенностей нейронных связей.

И именно Пинкер написал, наверное, самый подробный труд в поддержку коллективной Казанцевой. Книга называется «Чистый лист». Так профессор обозначает свою главную мишень для критики — идею, что наш мозг устроен как нетронутая бумага, куда культура может записать что заблагорассудится.

«Мой аргумент не в том, что культура менее важна, чем биология. Я просто говорю, что биология важна. А именно это принято отрицать», — уточняет он сейчас.

Биология здесь — это, прежде всего, гены, которые определяют тот же пол, или рост, или математические способности. Значит ли это, что все наши старания чему-то выучиться (и, следовательно, изменить собственный мозг) утыкаются в невидимые биологические барьеры, запрограммированные в генах и, следовательно, неизменные с рождения? «Мозг меняется, даже когда вы читаете газету. Поэтому вы можете научиться играть в гольф или теннис. Очевидно, если бы мозг не менялся, мы бы вели себя как заводные игрушки. Но это не значит, что каждый способен к чему угодно. Факт, что я способен выучиться математике, не означает, что я могу стать Эйнштейном».

Оригинал статьи